Том 21. Письма 1888-1889 - Страница 153

153

…ходили слушать «Русалку». — Чехов слушал оперу А. С. Даргомыжского «Русалка» в Большом театре 24 сентября 1889 г.

Повесть…— «Скучная история».

Пьесу начал…— Чехов вернулся к работе над пьесой «Леший».

Завтра пойду смотреть «Село Знаменское»… — 28 сентября в Московском Малом театре состоялась премьера пьесы Вл. Александрова «В селе Знаменском».

691. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

30 сентября 1889 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: отрывки — «Петербургский дневник театрала», 1904, № 29, 18 июля; 1905, № 9, 27 февраля, стр. 2; полностью — Письма, т. II, стр. 401–403.

Год устанавливается по письму А. Н. Плещеева от 27 сентября 1889 г. (Слово, сб. 2, стр. 269–275), на которое Чехов отвечает; Плещеев ответил 3–4 октября (ЛН, т. 68, стр. 351–352).

… спасибо за письмо и за указания ~ Не согласен я с Вами только в очень немногом ~ Вас огорчает, что критики будут ругать меня. — Плещеев писал Чехову: «Вчера вечером читал вслух Вашу повесть, дорогой Антон Павлович, бывшим у меня двум приятелям — известному Вам немножко Фаусеку, человеку с большим вкусом и Вашему большому почитателю, — и неизвестному Вам, недавно приехавшему из Ташкента моему старому хорошему приятелю медику-психиатру Тишкову, прикомандированному теперь на два года к Медиц<инской> академии. Думаю, что Вы ничего против этого не будете иметь? По общему нашему мнению (Тишков тоже восхищается Вашими рассказами и только не читал напечатанных в „Северном вестнике“ „Именин“ и „Огней“), у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь! Удивительно хорошо выдержан тон старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, Ваши собственные, — не вредят этому. И лицо это как живое стоит перед читателем. Прекрасна вышла и Катя. — Страницы, где описывается та ночь, когда старика обуял страх смерти и когда приходит к нему под окно Катя, — производят глубокое впечатление. (Хотя это воздейство организма на других — людей ему близких — кажется, штука проблематическая?) Кое-какие замечания, сделанные во время чтения, сообщаю ниже. Но большинству — повесть несомненно покажется скучной (зачем Вы назвали ее „Скучная история“? Назовите иначе. Зачем давать самому повод к дешевому остроумию прохвостов рецензентов?)… Надо, чтоб критика растолковала глупой толпе, разжевала и в рот положила ей — красоты этой вещи. А где эта критика, на которую можно рассчитывать? Вся она окрысится на Вас — в этом не может быть ни малейшего сомнения — за Ваши сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности. Все станут травить Вас — это как бог свят; ждите крупной ругани. Одни обругают просто за то, что вещь напечатана в „Сев<ерном> вестн<ике>“; другие за то, что литераторы и публицисты — на которых намекает и которых боится старый ученый, как швейцаров и капельдинеров, — участвуют в тех самых журналах, которые будут давать о Вашей повести отзыв („Р<усская> мысль“). Я надеюсь — разве на отзыв Суворина; но, пожалуй, он по каким-нибудь соображениям не станет писать. Еще можно ждать похвалы в „Неделе“ — где был так расхвален Ваш „Иванов“. Это очень, очень грустно. — Толпа найдет повесть скучной — по причине отсутствия шаблонной фабулы и обилия рассуждений. Людям понимающим она не может не понравиться; но таких всегда меньшинство… Да еще из этого меньшинства — многие будут или замалчивать или ругать из холопства к Михайловским и Успенским. Печальное, истинно печальное положение у нас независимого, смелого писателя! Я не ощутил никакой длинноты, — немножко разве в том месте, где рассказывается прошлое Кати… Все второстепенные лица — тоже очень живы… Гнеккер, жена старика, прозектор… Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. — Не говорю уже об абсолютной новизне мотива. — Через день или два Вам вышлют корректуры всего рассказа зараз. — Но Архимандрит на велосипеде (это прелесть!), разумеется, цензор похерит, как это ни горестно <…>

Вот несколько замечаний, которые пришли нам в голову: странно несколько совершенное равнодушие ученого к любовному роману Кати, о котором она ему писала. Он не попытался ничего разузнать об человеке, которым она увлеклась, не принял в ее судьбе никакого участия — между тем как против театра у него нашлись довольно солидные аргументы и он очень долго останавливается на этой теме… а ведь поступление ее на сцену менее важно было, нежели ее любовь. 2) Насмешка Мих<аила> Фед<оровича> над наукой, очевидно, была шуточной выходкой, — бутадой, как говорят французы, — и потому нервозные размышления старика о причинах подобного осуждения науки немного странны.

3) Почему Гнеккер похищает Лизу и женится на ней — когда он в качестве прохвоста и авантюриста должен знать, что за его возлюбленной родители ничего не дадут?

4) Письмо, которое Катя при последнем свидании со стариком выронила и на котором тот успел только прочесть слово „страст“, мои слушатели нашли излишним и видят в этом натяжку, к которой автор прибег для того, чтобы показать читателю, что М. Ф. любил Катю, что и без этого было читателю ясно. Я с ними на этот счет не согласен. Никакой тут натяжки, по-моему, нет; и без этого читателю действительно не совсем ясно будет возбужденное состояние Кати».

Я просил высылать гонорар по частям не столько из деликатности…— О гонораре Чехов писал А. М. Евреиновой 24 сентября 1889 г. По этому поводу Плещеев сообщал Чехову: «А уж как Вы тронули своим письмом Анну Михайловну! Она в неописуемом восторге от Вашей деликатности (гонорарный вопрос). Говорит, что еще ни от одного сотрудника она такой деликатности не видала. Большая часть норовит как бы поскорей и побольше сорвать, не принимая в расчет материального положения журнала».

153